Напомним: наш земляк, житель Таболы рассказывает в своих мемуарах о службе в Красной армии. Летом 1942 года его назначили командиром отделения противотанковых ружей, при батарее тяжелых пушек. Их часть была направлена под Сталинград.

(Начало читайте в № 18 от 6 мая т.г.)

…На второй день меня вызвал командир батальона и поручил взять своё отделение и ехать в соседний колхоз – помочь сельчанам по хозяйству. Мы поехали на телеге, запряженной волами, на которой в часть приехал старик-колхозник. По дороге между нами состоялся разговор. Началось с того, что боец Степанов, дремавший на соломе, попросил старика не гнать сильно быков: "Не отымайте у нас минутного блаженства!"

"Некогда вам блаженствовать! – зло отвечал старик. – Мы, бывало, у Будённого с одними саблями немчур так били, что они тикали, а сейчас вы с танками тикаете!" Мы молчим – а что скажешь в своё оправдание?.. А старик лютует: "Мы в поршнях воевали! Чего молчите, как битая детвора?" Васька оправдывался: "Да что с вами, дедушка, я немца и в глаза не видел. Он за 200 километров от фронта разбомбил наш эшелон, и я чуть тепленький попал в госпиталь. А где сейчас Будённый? Случаем и он удирает?.." Тут вступил в разговор Макаров: "На то променяли Украину, на что Кутузов променял французам Москву!" Тут дед закричал: "Смотри, какой я был вояка!" – он поднял рубаху, на груди его была вырезана звезда. Затем показал спину, на ней было вырезано слово "Нехристь"… Шрамы уже зарубцевались, но прочитать можно было. "Вот какой я был вояка, и не тикал, как вы!"

Быки прервали наш спор – они свернули с дороги и галопом помчались к колодцу у колхозного стана. Напоив быков, тронулись дальше. Слева и справа от дороги низко клонила колос золотистая нива пшеницы, она ждала пахаря, а где он?.. Быть может, тот, кто пахал эту ниву, уже в сырой земле лежал?.. Горько, горько было на душе, а колос всё клонился к земле и словно шептал: "Возьмите, возьмите мой вам дар!" С такими мыслями я погрузился в сон: я на своём куласике плыву мимо дома, а буйные волны кидают меня на берег, я перевернулся, меня с пеной выбросило на вал – прямо в мой огород, где подсолнух цветёт… И слышу девичий голос: "Дедушка, соли привезли?" Я протёр глаза: на меня смотрят большие карие глаза на прекрасном загорелом девичьем лице, тонкие уста, белоснежные зубы… "Мишенька, здравствуй, вставай!" – сказала мне незнакомка нежным голосом. Я соскочил с телеги, одёрнул гимнастёрку. " Откуда вы знаете, что я Михаил?" Она протянула мне загорелую ладонь, я в ответ свою, она её крепко сжала, а я чувствовал себя мокрой курицей, чувствовал, что краснею до ушей… Я прижал её ладонь к своим устам, а она, красиво улыбаясь, отвечала: "Вы так похожи на моего мужа Михаила, и потому ваше имя угадала. А я не похожа на вашу жену?" С меня слетела робость, и я выпалил: "Настенька, есть ли ещё в мире такая красавица, как вы?!" "Не сон ли это? Я давно не слышала столь лестных слов…" Она быстро взяла меня под руку и повела под навес.

Я окинул взглядом окружающую панораму: мы прибыли на колхозный стан, где стоял сарай из плетня, обмазанный глиной, а на его крыше – скирда соломы, на которой сверху торчат зубы железной бороны. Рядом лежит кверху колёсами трактор "Фордзон", а под навесом, у котла, во всём белом с черпаком в руке стояла дородная круглолицая женщина, она певуче говорила: "Соколики, военные, милости просим за наш колхозный стол! Что же вас так мало? Мы ждали целую роту…" Хлынов крикнул: "Тётя Мотя, не горюй, не смотри, что нас мало, мы котёл освободим!" Стоявшие под навесом девчата громко засмеялись. Тем временем Настя (а её действительно так звали – я угадал, как и она!) сказала: "Миша, обедайте, отдыхайте, я поехала". Она глянула мне в глаза и отвернулась, а затем поспешила к запряженной сивой кобылёнкой двуколке. Я же стоял, как завороженный… Хлынов подошёл ко мне: "Красивая, стерва… И, представь, вдова! Да еще и председатель колхоза!" Мы пошли к колодцу, где бойцы обливались водой. Возвращались по пояс нагие, а женщины все вышли из-под навеса и смотрели на нас, я подал команду: "Надеть гимнастёрки!"

Нам навстречу шкандыбал мужик с деревянной ногой, оказалось – бригадир Прохор Васильевич. Нас усадили за стол, бригадир достал яйца, сало: "Кушай, Михаил, я знаю, что такое война, мне ногу оторвало на линии Маннергейма. Что же вас так мало к нам прислали? Дел у нас много! Жито на току лежит, надо спасать". Пообедав, двинулись на ток. Вела нас туда дивчина по имени Дуся.

Когда увидел её, у меня невольно вырвался возглас: "Вот так Дуся!" Вся пышет здоровьем, на загоревшем лице белые от загара брови, волосы на непокрытой голове чуть с желтизной. Шагая впереди нас, она высоко подняла прекрасное лицо, высокую грудь выставила вперёд, и белая кофта вздрагивала на её высокой груди… Дуся без остановки пошла напрямую через холм, мы её догнали и шли прямо по пшенице. Вдруг все мы ощутили ужасный запах разложения. Дуся объяснила: "Немецкий лётчик там лежит, на той неделе их два спрыгнуло с горящего самолёта, вон там один". Мы осмотрели труп – нет ли оружия? Но ничего не нашли. Вскоре подошли к току, и мне невольно стало не по себе: солома раскидана в разные стороны, под огромным навесом – хлам… Стояли мы все молча, лишь Абдул громко сказал: "Уй, баяй, вот какой хлебушка!" А Пётр Белоусов сказал: " У нас перед войной хлеб частенько зимовал на токах, бывало, к весне корой покроется сантиметров в двадцать".

Раздумывать было некогда, Дуся из-под навеса кидала нам деревянные лопаты. Сначала я распорядился убрать из-под навеса хлам, а затем заработали лопатами – перекидывали под навес зерно. Дуся никому не уступала, в её руках лопата, казалось, двигалась механически, она нас словно загипнотизировала… Она так вошла в азарт работы, что и не заметила, как её кофта расстегнулась. Я крикнул: "Перекур!" Дуся выпрямилась и во всей своей красоте улыбалась, а мы стояли, как статуи, вылупив глаза… Дуся, заметив наши взгляды, крикнула "Ах!" и, прижимая ладонями грудь, убежала за копну. Хлынов чесал ладонью затылок и говорил: "Как прекрасен дар Господний!" А Степан Копытов ударил пилоткой о землю и проговорил: "Неужели у моей жены был хуже вид? И почему он меня так не тревожил? Эх, братцы, как мы бываем глупы, такой красоты не замечаем!"

А тем временем небо заволокло тучами, грянул гром с молнией, разверзлись небеса, и хлынул дождь… Мы бросились накрывать неубранное жито матами. Дуся убежала под копну, а мы в одних трусах принимали холодный душ дождя. Дождик как неожиданно начался, так и оборвался, и на закате солнце заблистало яркими лучами. Неужели день прошёл? До этого дни казались бесконечными, тягостными. Неся в руках сапоги с прилипшими к ним комьями грязи, вернулись на стан. "Ну как, командир, понравилась наша работёнка?" - спросил бригадир. "Василич, нам ли привыкать? – ответил я. - Дождь не дал всё убрать". "Я знаю, что значит на фронте хлеб! Проклятая война! – вздохнул бригадир. – Вы, ребята, молодцы, спасли нам жито. Помогите же и пшеницу убрать!" "Поможем!" - хором отвечали мы.

В отделении у меня оказалось четыре слесаря, плотник и два тракториста, Хлынова и Абдула я взял себе в помощь – в мехмастерскую, чинить колёса. Ночевали мы прямо там. Женщина Прасковья выдала нам подушки, матрасы и одеяла. Мы быстро стали в колхозе своими людьми. По утрам бойцы обсуждали ночные похождения. Белоусов рассказывал за завтраком: "Мы с Оксанкой у молотилки договорились, что я приду вечером на сеновал. Стемнело, стою жду. Она выходит из-за скирды, я к ней: "Моя Оксанушка!" и схватил в объятья. Вот её губки… И что вижу? Под глазами морщины, сообразил – обман! Цап обманщицу за горло: "Ты кто такая?!" А она меня обеими руками за грудь щиплет: "А тебе кого, сукин сын, надо?!" И кричит: "Шо, не ндравлюсь?" Я рванулся через плетень, а старуха вслед: "Ха-ха-ха!" …Со смехом уходили ребята на работу. Только не весел был Хлынов – он сох по Настеньке, но она говорила с ним только обо мне, но вскоре все у них наладилось.

Мы наладили гужевой транспорт, заработали две жнейки и молотилка с мотором. Из воинской части пришли два грузовика, они день и ночь возили зерно в район. Прошла неделя, и вот в гараж заезжает верховой: "Армия Журбина здесь находится? Собирай, командарм, своих бойцов, двигаем в часть".

Начали сборы. И вот к сельсовету идут мои бойцы, а за ними следом столько же молодых женщин взволнованных, со слезами на глазах, а Григорий Ковальчук – с перевязанным глазом… Как выяснилось, не поделили его две колхозницы, а в драке попало и ему. От сельсовета нас провожала шумная женская толпа. Нас благодарили за помощь, женщины плакали. Старик, который нас привёз сюда, сказал: "Оправдали вы себя, без вас бы мы этих делов и до новых веников не сделали!" Наши вещмешки были полны всевозможных съестных припасов – не скупились наши добрые женщины для своих защитников! Расставаясь, они пожелали нам быстрой победы над фашистами.

Шумно мы шагали по дороге, обсуждая, откроют ли союзники второй фронт, и нужно ли нам это. Закурив папироску, Смирнов сказал: "На мне ботинки американские, и не только этим нам союзнички помогают. Но не хотят они, чтобы мы разбили всех фашистов и в Германии поставили у власти коммунистов!"

Меня волновало, что нет с нами моего друга Хлынова. И вдруг далеко на дороге заклубилась пыль – скакала двуколка, а в ней два человека. Я вздохнул облегчённо… Кобылёнка остановилась возле нас, с двуколки соскочил Хлынов и припал к моей груди. Анастасия сидела с вожжами в руках и смотрела на нас не моргая, а по щеке её катилась крупная слёза… Зарыдал и Хлынов, как дитя, не отрываясь от моей груди, и мне было не по себе. Смирнов свистнул и скомандовал: "Отделение, по два становись! Прямо на запад, на разгром фашизма шагом марш!" Я тряхнул Хлынова за плечи: "Василий Степаныч, полно тебе, ты же не девица!" Он глянул на меня глазами, полными слёз, рванулся к Анастасии, она склонилась к нему, сомкнулись их уста и раздался громкий поцелуй… Я спросил женщину: "Анастасия Михайловна, вы с Василием обо всём договорились?" "Да, Михаил Иваныч, и я вам очень благодарна!" Она дёрнула вожжи и тронула двуколку на восток. Хлынов стоял с поникшей головой. Я повесил ему на плечи его вещмешок: "Всё, Василий Степаныч, конец любовной трагедии, нас ждёт трагедия военная!"

… Вечером мы пришли к переправе, где в лесу расположился наш полк.

(Продолжение следует).