В руках она держала увесистый пакет. Из него она вынула объемный (как потом оказалось, 188 листов формата А4) фолиант – отпечатанную пишущей машинкой на серой пожелтевшей от времени бумаге, прошитую суровой нитью рукопись книги воспоминаний её деда, участника ВОВ Михаила Ивановича Журбина.
Надежда Викторовна рассказала: жил он в Таболе, на улице Михайлова, в своём доме. Вырастил Надю и её сестру Катю. Был правильным, добрым, справедливым, но строгим. Воспитывал их в труде, говоря: "В жизни вам всё пригодится!" Сам был мастер на все руки – и плотник, и столяр, и жестянщик, сапожник, повар, садовод-огородник, виноградарь…
- Мы его любили. Хоть он и дед нам был, звали "папа Миша", а он себя называл "Михаил Бессмертный" - потому что много раз на войне и в плену чудом спасся от неминуемой вроде бы гибели. В 1997 году умер он в возрасте 86-ти лет. И вот, пришло время, стали ломать старенькую дедову кухню и нашли эту книгу… От руки он закончил записывать свои мысли в 1948 году, в 1981-м отпечатал на машинке. Я как села читать, даже не заметила, что целый день прошёл! Напечатаете?..
…В тот вечер уже я потерял счёт времени – с первых же страниц погрузившись в эту увлекательную повесть. На второй день продолжил чтение. Прикладывался к книге при любой свободной минуте – так не терпелось узнать, а что же произойдёт с главным героем дальше?
Михаил Журбин не был грамотным человеком – рос без матери, отец был очень жестоким, а мачеха – злой, и потому успел окончить всего два класса школы, а потом пошёл батрачить. Его текст – это сплошной "рассадник" всяческих ошибок (орфографических, пунктуационных, речевых, грамматических, стилистических), его речь полна диалектных слов. Но Всевышний дал ему такой талант рассказчика, такую меткость народных выражений, такую цепкую наблюдательность и образность, что порой, читая его, вспоминал я язык произведений и колорит героев Михаила Шолохова. Думаю, если Михаил Журбин получил бы соответствующее образование, то добился бы определённых успехов в литературе. Но, конечно, это – не художественная проза, это мемуары. Однако это не делает их менее увлекательными, чем романы или рассказы. Более того – представишь, что всё это было на самом деле, и жутко становится… Впрочем, не буду вас томить, уважаемые читатели. Представлю вам самые увлекательные фрагменты книги (орфографию и пунктуацию автора я сохранять не стал, только стиль).
Александр Атрашкевич
"Итак, я решил предстать перед судом всех тех людей, кто будет читать мои воспоминания, о том, как я воевал и как в плен попал? Я ничего не буду скрывать, скрывать мне нечего, и хвастать тоже нечем. Зачем лишнее? Оно только будет искажать истину кровавой войны. Пусть читатель рассудит: все ли пленные были изменники Родины?..
В действительную службу я окончил полковую школу танкиста и стал стрелком, командиром башни, но судьба меня другим наградила. Я не буду описывать, как лишился слуха. Когда началась война, я без прикосновения к уху шёпота не слышал. Взяли меня из дома не на фронт, а на строительство железной дороги, что проводилась в то время из Владимировки на Сталинград. Когда привезли нас туда из Астрахани в барже – человек 300 – нам объявили: "Дорога окончена!" И выдали нам на руки военные билеты. Мои два друга ночью домой удрали, и дома на них наложили бронь, и они не нюхали пороховых газов. А я со своей особой совестью перед Родиной не мог сделать того, что сделали они.
За зиму я прошёл четыре комиссии, а весной был признан годным к строевой. Попал в Сталинградскую область, станция Котлубань, где формировался отдельный тяжёлый артиллерийский полк. Мне комбат доверил отделение пулемётчиков, что обязаны охранять батарею от противника. А про мою глухоту сказал: "Товарищ Журбин, на передовой будет хоть уши затыкай, зачем вам нужен шёпот? Вместо вас кого мне выбрать? Вы всё же командир. И вам повезло – в нашем роде войск куда проще, чем в бронированной коробке гореть". "Товарищ командир, меня учили быть танковым стрелком…" "Вы забываете – танки сейчас не те, на каждом рация, вы меня понимаете?" Тут-то меня и стукнуло: какой я при современных танках танкист?.. Я козырнул, крутнулся на каблуке и носке и вышел из кабинета. Горькая мысль овладела мной – нет, не за себя, но ведь у меня подчинённые, а чего только не может случиться с ними из-за моей глухоты?.. Но что поделаешь?
Был у меня в части друг – Хлынов, при расстройстве здорово заикался. Нашей с ним задушевной дружбы все избегали – со мной не пошепчешься, с ним не разговоришься… Но мы с ним стали неплохими друзьями. Он был у меня заряжающим. И вот в часть привезли дальнобойные гаубицы, прицельная дальность их была 18 км, я их называл "красавицами". А с пушками и гусеничные трактора с прицепами. Дух радовался смотреть на такую технику, и можно ли было допускать мысль, чтобы мы не победили?..
Нам вместо пулеметов дали противотанковые ружья. Но к ним – ни одного заряда! Я обратился к командиру батареи: "Товарищ командир, а когда практическая стрельба у нас будет?" Командир посмотрел на меня с улыбкой: "Товарищ Журбин, танка меньше телеги нет. Чай не попадёшь?.."
10 июля 1942 года нас утром рано подняли по тревоге, получили по 1200 грамм хлеба, по 300 г селёдки и по 25 грамм сахара, а воды – сколько вместилось в баклажку. Двинулся наш артполк на север. Почему не на юго-запад? Ответ был всем ясен, как тёмная ночь: военная тайна!
…Ох уж эти бесконечные сталинградские степи с редкими холмами, с вонючей полынью и сусличьми бугорками! Нет ни единственного деревца на пути и ни единственного хуторка, хотя бы покурить в тени… Жара, и без единого дуновения ветерка. Лишь стоят на пути телеграфные столбы, а на них сидят кобчики (небольшие соколы – ред.) с открытыми ртами, а в строю от подымающейся пыли дышать нечем, но политрук одно покрикивает: "Подтянись!" В начале марша всяк из нас был мокрый, как из воды вылез, а потом наши спины покрылись солёной рапой и пылью. В баклажках сырая вода согрелась, и от неё во рту ещё сильней сохло. Но вот долгожданный перекур, все попадали на землю, а она горячая, как натопленная печка. Вся моя юность прошла пастухом в сталинградских степях. Сколько раз я бывал под палящими лучами солнца, но не мог вспомнить такой жары. А сибиряки вообще падали.
Отделение моё было многонациональное: заряжающим у меня был грузин (его фамилию трудно было выговорить, и мы его звали просто "Швили", он не обижался – добрый был), на ружье № 2 стрелком был казах Абдул, заряжающий – неразговорчивый калмык, на ружье № 3 – эстонец Реба и адыгеец. Все мы были дружными и уважали друг друга. Иначе и быть не могло: дружба есть спасение жизни, а распри всегда влекут за собой катастрофу…
"Водааааа!!! - вдруг закричал наш Швили. Он становился на носки, весь вытягивался и показывал вперёд пальцем: - Водааа!!!" И мы все взошли на курганчик, что был возле дороги, и увидели вершину тополя. И я сказал: "Да, товарищи, там будет вода!"
Вершина тополя прибавила нам сил, но шагать до дерева пришлось немало, а силы наши истекали. Казалось, сквозь горячие подошвы ботинок шипы впиваются в наши ступни… Возле тополя показался церковный крест, освещаемый солнцем, что уже висело на закате, и недалеко от тополя над колодцем цыбор то опускал, то поднимал свою длинную шею, а из ведра в длинное корыто выливалась вода. Наши бойцы, по пояс голые, погружали головы в корыта, брызгались водой и, освежившись, падали на землю под крики санинструктора: "Ноги, ноги подымайте кверху!" Настроение у всех поднялось. Хлынов, вытирая голову гимнастёркой, подошёл к санинструктору и потребовал: "Сию же минуту давай гармонь, буду танцевать барыню!" Многие смеялись, а санинструктор меня спросил: "Товарищ Журбин, вы до этого за ним ничего странного не замечали?" "Товарищ санинструктор, особого ничего, если не считать того, что он меня нёс на руках до этого тополя…" Бойцы засмеялись, всё наше отделение легло и подняло кверху ноги, но лежать долго не пришлось – пришёл старшина и, вытирая затылок, объявил: "Становись, пошли до кухни обедать и ужинать!"
В колхозном саду у прицепа автомашины нас ждала кухня, у котла стоял повар в белом колпаке, и запах борща коснулся своим ароматом нашего обоняния. Вполне понятно, какой аппетит был у каждого из нас! Ночь спали тут же, в саду, под деревьями: шинель в бока, шинель в изголовье, а под утро шинелью прикрывались.
Подъем – вместе с солнцем. Что значит молодость – вчерашней усталости как не бывало! Умываться к колодцу бежали бегом. На завтрак получили буханку хлеба на двоих, перловую кашу с маслом, а еще старшина выдавал каждому по два куска сахара. Позавтракали и – снова в поход!
Погода изменилась, с севера шевелил листья ветерок, а по небу плыли серые редкие облака. Рельеф местности резко изменился, чаще и круче стали попадаться на пути холмы и балки. Всем нам было ясно, что близко Волга.
Сбоку меня шёл Абдул, он коснулся локтём моего бока и спросил: "Командир, а что мы будем делать за Волгой?" За меня отвечал негромко Швили: "Танк Волгу не перейдёт, а через Сталинград наши орудия фашистов найдут, понимаешь? А мы будем стрелять по самолётам". Абдул радостно отвечал: "Ай, Швили, ай, жаксы!" Эстонец Реба громко сказал: "Чирий тебе, Абдул, на твою голову! Какой чёрт "жаксы" - немца до Сталинграда пускать, это же срам!" И вдруг сбоку строя голос: "Разговорчики! Кто это пустил слух, что пустим немцев до Сталинграда?!" Все молчат, шоркая ногами и позвякивая котелками, и тут голос Хлынова: "Товарищ политрук, рыбку у Волги будем ловить?" В ответ политрук прокричал: "Прекратить разговорчики! Подтянись! Раз-два, шире шаг!"
И вот перед нами блещет всеми своими красотами матушка Волга! Вода – как гладь серебра, а плавные волны бросают на песчаный берег брызги – словно россыпи алмазов… О! Как тревожно забилось моё сердце, и воздуху не стало хватать в моей груди…
Вправо на возвышенности село утопало в зелени деревьев, лишь были видны кровли домов. А напротив домов пристань видна, к ней подплывает пассажирский пароход – подаёт свисток и чарует взор белизной, красотой. А что же не видно на палубе нарядных пассажиров?..
Пароход пристал, и на берег повалила толпа военных в защитных мундирах со скатками на плечах и винтовками в руках. Всюду война омрачает красоту и наводит на сердце тревогу…
Мы с жадностью пили из Волги воду и смывали пот с лица. Бойцы не прочь бы искупаться, да не та пора, звучит команда политрука: "Повзводно становись!" И пошагали мы по берегу реки, где когда-то таскали баржи бурлаки. К переправе двигалась великая сила разного рода войск. Шагали без шума и огня, лишь позвякивали у пехоты лопаточки и котелки. На востоке занималась заря. На той стороне Волги виднелся Сталинград.
(Продолжение следует).